Проза

Везде был виноград. Даже как будто на морде повесили и раздавили, залепив глаза зеленым. Зеленым лупилась будка, стоявшая как лошадь на четырех ногах, с прибитым под козырек щитом, призывающим соревноваться.

Ряды в своем обвешанном оцепенении стояли понуро, с чувством совершившегося. Солнце, невидное даже если задрать голову, слепило всюду. Лоснящимся торсом в междурядьях плыл жар, закручивая верхи шпалер и мешая видеть достаточно вглубь. То, что было в июле, оказалось игрушкой по сравнению с августом. Стоявшие вдоль обочин посадки обвяли. Трава под ними скрутилась в жгуты и отдавала пылью. Дорога, убитая в камень, казалась мертвой.

Вносили и выносили корзины, то появляясь, то пропадая в зарослях. Ходили не спеша, словно таскали комьями землю - не чувствуя конца начатому движению.

Порфирий шел по ряду, увязая ногой во вспаханном. До края далеко. Боками трутся косматые виноградья, не давая идти особенно быстро. Слева и справа шуршание, чиканье ножниц, - в кустах покажется то голова в косынке, то плечо как спелая виноградина, - и шлеп в корзину какая-нибудь назревшая кисть. Вот и Клавдия. Носок тяжелой, обернутой до колена ноги торчит из распущенной в этом месте обуви, чуть задравшись, потому что не может опуститься туда, где ему положено быть.

(продолжение в приложенном файле)

Проза

Часть 1. Отпущение

Их двое

Он запомнил перемещение белых пятен между деревьев, стоявших двумя рядами так, словно желтая луна, напоминавшая солнце, светила откуда-то сверху, но сама была не видна. Заборы, маленькие одноэтажные невидимые дома с темными окнами, палисадники, усеянные опавшими фруктами, лилейными, белыми, похожими на сливы и яблоки одновременно. Деревья, низкие, в рост человека, все, как и земля под ними, усыпанные такими же фруктами, но на них, на деревьях, похожими на цветы.

Тень его перебегала за ним, видимая на открытых пространствах и невидимая, но чувствуемая, как существо, там, где было темно, - между деревьями и забором. Казалось, она его стерегла, то отставая и следуя на расстоянии, то бросаясь под ноги и прячась где-нибудь в темном углу.

Не было никого, но ощущалось чье-то присутствие. Может быть, из-за тени. Может быть, незаметно кто-нибудь наблюдал.

Тянуло поднять с земли плод, но что-то мешало этому. Какой-то необъяснимый страх. Он оглянулся. Быстрым движением скользнул к земле, поднял и положил в карман. Ничего не произошло. Осмелев, он принялся поднимать их и рвать с деревьев. Сначала украдкой, потом открыто.

На противоположной стороне, вдоль забора и крыш, он увидел куст винограда. Большие синие ягоды светились в листве. Их было много, куст весь был усеян ими.

И он полез за ними наверх. Чтобы сорвать их, надо было подняться и стать на карниз и дальше, по поперечной доске забора, хватаясь руками за упругие, скачущие, шуршащие ветви, пройти вдоль длинной гряды куста, скользя ногами по гладкой, змеей выпрыгивающей и извивающейся поверхности многолетней лозы.

Когда бы всё было в нас так, как надо, и так, как след, когда бы мы все были, с этим вместе, какнадны и комильфотны, то не было б видимой надобности ни о чем говорить. Сиделось бы молча и сидя б молчалось, а дни бы шли. Ведомое не всегда себя прозябает и не всегда оно истинно, даже если заговорит. Сокрытое ж про себя молчит. Оно неправедно, оно попускает, но в нем невидимо ощущает себя то, что есть, но о чем не ведается, недостаточно ведается или думается только, что ведает умный кто. Боящийся скрытого, рискует себя не узнать, хотя надо ли то ему?

Трудности преполовения неблагодарны, не радостны, не сердечны. Что удовольствия проникать, себе самому и всем окружающим не осознавшись, в какое-нибудь там чужое шмурьё? В сырую, не чищенную, не шелушённую жмудь, в которой не разберёшься по правильности и с которой хотеть ли дело иметь или же не хотеть, на то ещё бабка надвое нашептала, да и есть ли оно таково или не есть, кто, уверенный, тихо шепнёт и подскажет?

Но всё же. Если испробовать верно принятый и подобранный органон, подойти к наущению без боязни, без страха и трепета, чтоб кого-нибудь там оскорбить, надавить, нажать на чью-нибудь, пусть даже множественную, болезненно опасающуюся и вздрагивающую, дерзостно реагирующую, одергивающую, окрикивающую струну, и так, как бы не было ничего, как бы можно было сказать, не подумав о результате? Хотя, возможно ли? Однако же всё же! То тогда, расковыривая какой-нибудь фантастический, напридуманный миг, откроется тайное  преполовения тайного, скрытого дна, за которым, как за занавесой, окажется, лежит всем изведанное, знаемое, страстное, стоеросовое, брачущееся житьё-бытьё, где я и не-я в котором, смешавшись, соединившись, смявшись, прикидываются и кажутся неузнаваемо чем-то другим

Вопрос, видимо, в том только, как его до того другого достать? Как открыть не свое в своем и, подумав, решить, понять, ну и что же оно такое?

Проза.

- Почему такое всегда? Откуда? - говорила Лилечка, пудря нос, - почему так получается? Не понимаю.

Вчера вносили рояль. "Так, так, давай, заводи..." Но это не то. Не рояль.

На даче Володичка, руки - во, и в обхвате - обнял вдруг, сдавил. Стало так приятно. Румяный здоровень. Но это тоже не то.

- Что же тогда?

Лилечка подумала, пошевелила губами и не нашлась. В парке тоже что-то было, это она помнила, и еще приносили корзину, а в ней - цветы. Это тоже приятно. Потом, кажется, видела на дорожке что-то, валялось такое, и в окно бухнули камнем. Все это приятно, но не то.

- Э-эх, - Лилечка развернулась перед зеркалом и стиснула плечи, укутавшие в шаль. Стала похожа на сломанное трюмо.

- Ну вот, и всегда так. Позовут, наобещают - и ничего. А как бы приятно было! - Лилечка вздохнула и еще сильнее сомкнулась в объятии.

- В последний раз, когда обещал прийти? Не пришел. Не очень-то нужно было, но все же. Если там какие дела - не забывает. А еще говорил.

Лилечка вздохнула и опять сложилась. Нос был уже напудрен.

Что еще оставалось?

- Да, вот на прошлой неделе, когда собирались у Гали, пришел. Но чего это он был такой? Невесть что говорил. И всё жался. В углу словно хорошо. Всегда он в углу. Забрать. бы его оттуда. Как бездомный.

И другая картина: в саду, на скамейке. Двое сидят. А он стоит, сесть не может, так и простоял. Куда бы его свести?

…Мне хочется белого журавля. Сказкам, которые рассказывает бабушка, я уже не верю, но мне все равно очень хочется белого журавля.

- Ты добрый, - говорит мне бабушка и гладит по голове.

Я не знаю, почему она так говорит, я об этом не думал.

У меня нет друзей. Разве что Яшка? Мы с ним учимся в одном классе, но он мне не нравится. Он злой. Злой и хваста. Когда мы всем классом собирали металлолом, он поранил палец. Его увезли в больницу. Он ревел. А потом ходил и всем говорил, что ему накладывали швы и скобки - показывал всем швы и скобки - а он молчал. Нет, не люблю я Яшку. К тому же он трус. Язь, который живет в соседнем дворе и старше нас на три года, иногда и к нам забредает. Он задирает всех и может побить. Яшка боится его, я знаю, хоть он и не говорят.

Самый большой мой друг, наверно, Сапожник. Он сидит в маленькой будке у ворот и чинит обувь. Он, может быть, и не знает, что он мой друг, но он мне очень нравится. Сапожник делает все не спеша, постепенно, он очень веселый и умный, мурлычет песни, стуча молотком, режет кожу длинным ножиком

и подмигивает мне всякий раз...

(продолжение в приложенном файле)

Проза.

Когда Полину просили, она никогда не делала, и не то чтобы не хотела или со зла, а просто она забывала, что ее просили. И в этот раз - она забыла, что Варвара Петровна просила ее достать мохеровый шарф (Полина работала уборщицей в магазине), Варвара Петровна никогда ничего не забывала и не прощала, особенно когда дело касалось ее. Дружба была сломана и выброшена на свалку.

Полина, здоровая, крепкая женщина, плотно сбитая и ни на что не жалующаяся, имея в свое время мужа-алкоголика, намучавшись с ним, она его выгнала сразу после рождения сына, несмотря на свой мягкий характер.

Юрка, сын Полины, был шалопаем. С матерью у него сложились странные отношения - Полина не била его, не кричала на всю улицу и не жаловалась на него соседям. Юрка походил на оборванного птенца с глазами затравленного волчонка. Лучший друг его был Воробьев, мямля из соседнего двора с очками и веснушками на носу. Никто не любил Воробьева, и все над ним потешались.

Воробьев был большой дурак. Юрка неоднократно отмечал это про себя, но не высказывался.

Трофим Крикунов - это любимый учитель по рисованию. Полностью его звали Трофим Евгеньевич.

(Продолжение в приложенном файле)

Проза.

Проза.

В подворотне было много мух. Мух били дверью, входя и выходя, но количество их не уменьшалось. Дверью прибили однажды и крысу - здоровенного пасюка с обломанными усами и с одним необыкновенно пышным, нафикстуаренным бакенбардом. В подворотне стоял ящик с отбросами, и мухи плодились в нем с невероятной быстротой.

Окна, выходившие во двор, были закопчены, подслеповаты и глядели на свет одним глазом, который косил и, казалось, больше видел то, что внутри, чем снаружи. В каждом висело по занавеске, глухой, насквозь провяленной коричневым, неизвестно откуда идущим светом. В одном, слезящемся, черном, торчал великанский фигус, похожий на баобаб, - раскидистый, разбредающийся по сторонам, цепляющий край жухлого, провисающего с крыш неба.

Окно это не открывалось, не проветривалось; только изредка можно было видеть, если присмотреться, где-нибудь под листом притаившиеся глаза, зеленые от фигуса. Жило там кургузое, растекающейся книзу создание с выцветшими усами и полной грудью. Седоватый клок кокетливо прятался в листьях, когда желтый палец с проржавленным ногтем медленно, как бы нехотя, оттягивал полу тюлевой гардины.

Наверху, на крышах, иглами щерились крученые антенны; каждая, размахивая палкой в тонкой руке, била ею в барабан низкой тучи. Между антеннами, под грохот, бродили давно оглохшие ото всего коты, и физиономии их, ощетиненные усами, словно повторяли истыканную антеннами крышу.

Проза.

Тело было большим и широким, если б разрезать, получилось бы два. Чтоб это было, если б оно село сверху? Стоя в углу, упершись руками в бока, оно могло бы украсить храм любого азиатского бога. Пузато, чревато, зобасто. Я далек от мысли обожествлять его, но тяжесть и вес - явления одного предела. Я был бы рад не видеть, но оно преследовало. По ночам наваливалось, утром лезло в окно, сквозь занавеси, сквозь гардины. Днем нельзя было выйти на улицу. В глазах темнело и брала жуть.

Тело принадлежало Августу. Он родился для того, чтоб быть телом. Ни на что другое он не был пригоден. Огромный, он казался воплощением материальности, символом плоти, ее субстанцией. Я мало что знал об Августе. Но равнодушно нельзя было смотреть на его ляжки, живот и грудь подушкой. Он никого не оставлял равнодушным к своей персоне уже одним тем, что был. Природа не поскупилась на то, чтобы сделать его, словно хотела заключить в нем все недостающее в телесах потомков, предков и современников. Август был воплощением ее щедрости, ее детищем, апофеозом ее расточительности. Его нельзя было сдвинуть с места, как нельзя повернуть вспять колесо истории.Он не сидел, как все люди, а восседал, не холил, а шествовал, не стоял, а попирал ногами, а когда возлежал, был недвижим, как Атлант, в своем сне: за ним была вечность, и спешить было некуда ровным счетом.
 

Проза.